I. Марвин

Море яро, отчаянно билось о прибрежные камни. Иногда пенные гребни волн поднимались так высоко, что захлёстывали дощатый настил пирса, а единственная привязанная лодка, казалось, непременно оставит берег за кормой и исчезнет в морской пучине. Странно, что хозяин не вытащил её на берег до непогоды, глупо.
В жаркой духоте трактира, где витали запахи подгоревшего хлеба и бычьего жира, царил полумрак: очаг и светильники не могли рассеять тьму позднего часа. Они лишь разогнали её по углам, заставили трусливо прятаться под столами и дрожать в тенях поднимавшихся или входивших магмаров. Уже через час после начала шторма, когда налетевший ветер закружил опавшие листья, а капли дождя прибили пыль к тусклому разнотравью, в просторную залу набилось столько посетителей, что стало нечем дышать. Хозяйке пришлось пренебречь опасностями разыгравшейся бури и приоткрыть несколько окон, иначе гостям грозила смерть в разы более мучительная, чем простудное недомогание – удушье.
Вскоре шторм разошелся не на шутку: капли гремели по крыше, ветер сворой диких собак завывал в печной трубе и гнул к земле хилые деревья. Из-за резких порывов и сквозняков дрожали, словно напуганные светлячки, плававшие в закапанных воском плошках огоньки свечей. От принесённых вымокшим до нитки служкой поленьев тянуло сыростью; пламя в очаге долго не решалось перепрыгнуть с почернелых остовов на свежую, дышащую промозглой сыростью да пресной водой древесину.
Сначала собравшиеся шумели, споря, сколько будет длиться непогода и когда же ту лодку разобьет в щепки. По рукам пошли серебряные монеты; отыскавшийся вскоре хозяин (молодой рыбак, поутру выходивший в море вместо захворавшего отчима) кусал губы и клял изменчивую, будто капризная женщина, стихию на все лады. Хотел даже выскочить под дождь, но знатоки остановили: «Сейчас всё равно не вытянешь, жди».
Потом кто-то с кем-то сцепился, опрокидывая столы и стулья. Видать, картёжники мухлевали.
Мы с Сугором прислушивались к крикам и гаму без интереса, сидя под навесом на заднем дворе. Здесь ветрило, под натянутую просмоленную парусину то и дело швыряло щедрые горсти дождевых брызг. Гусляр молчал, вглядываясь в небо, и, по всей видимости, любовался причудливыми узорами молний. От грохота бури закладывало уши.
А посмотреть было на что. Открыв глаза и вздохнув, когда не получилось раскурить трубку, я тоже стал глядеть в облака.
Красивые: из тёмно-синего цвета в грязно-серый, взрываемые кратким, почти ослепительным сиянием под рокочущие стоны валов, невидимых отсюда, но с неустрашимостью безумия пытающихся подмять под себя тысячелетнюю громаду суши… Прямо над берегом висела огромная, похожая на гигантскую черепаху, туча, окаймлённая красновато-лиловым ободком. Там, где она, стремясь закрыть собой море, сталкивалась с другими облаками и давила их, не желая свернуть, особенно часто и ярко сверкали молнии. Невольно я вспомнил, как мать говорила напуганному грозой пятилетнему сыну: где-то за тяжёлой пеленой, в необозримой для смертного вышине, вгрызаются друг в друга огромные драконы. Эрифариус и Стриагорн сходятся, бьют друг друга крыльями и распахивают пасти для оглушительного рыка. Их кровь, срываясь с развороченных когтями чешуй, превращается в капли дождя – в слёзы богини Шеары и тысяч матерей, чьи дети пали в великих сражениях людей и магмаров. Языки пламени не могут прожечь облака, и с земли смертные видят молнии – краткие, светлые проблески огня драконов в трещинах облаков. А гром… гром – это шум, с которым гиганты сталкиваются или, расцепившись, ударяются о стены туч.
«Зачем же они дерутся, мама?» – я со страхом и восхищением всматривался в небо, надеясь хоть одним глазком увидеть дракона, но на этот вопрос магмарка ответа не знала.
Собственно, за полных двадцать лет, прошедших с тех пор, ничего не изменилось: не ведали его и теперь.
Первым заговорил Сугор. Я давно заметил, что молчание столь же чуждо менестрелям, как честность и непредвзятость – любым их песням. В тишине те, кто посвящают жизнь шуму и пению струн, чувствуют себя слабыми, чужими. Мой знакомый (весёлый собутыльник, безрассудный бахвал и отчаянный моряк в прошлом) не любил тяжёлой, давящей тишины, которая заставляет обращаться к угрюмым мыслям.
– Ты всё ещё думаешь о той женщине?
Я невесело усмехнулся: странно, что гусляр спрашивает, так хорошо изучив своего приятеля.
– Я не могу о ней не думать, Сугор. Сегодня ведь шторм. Время, когда к ней приходили мёртвые.
Он никогда не отличался легковерием, частенько беззлобно посмеивался над верованиями седых старух. К тому же сейчас меньше всего хотел жалеть кого-то, кроме себя. Мне довелось слышать от общих друзей о прекрасной Лейле, в которую угораздило влюбиться магмара, неосторожном обещании принести ей голову болотного приёмыша и о друге детства, опозорившем Сугора, отнявшем любовь прелестницы.
– Говорю тебе, она сумасшедшая, – с затаённым раздражением и без желания убедить бросил он. – Нечего думать о тех, кто растерял разум в борьбе с полуночными страхами.
Если честно, в безумие встреченной здесь женщины я не верил. Да, сначала посмеивался вместе с другом, но потом прочёл исписанные её рукой листы и понял, что хотя бы меньшая часть изложенной на бумаги истории – правда. Познав содержание огромного множества книг и рукописей, одолженных у мудреца, научился отличать истину от вымысла.
Женщина не лгала. А то, как завершилась её история, могло доказать лишь правоту, но не безумие. Жаль, что Сугора не переубедить.
Оставив его предаваться тоске по жестокосердной возлюбленной в одиночестве, я поднялся наверх по старой, тоскливо скрипевшей под ногами лестнице. За несколько тяжёлых монет хозяйка позволила заночевать в прибранной и чистой комнате – милость, на кою всегда могут уповать богатые путники, застигнутые непогодой.
Здесь, почти под самой крышей, стук дождя звучал ещё громче, почти заглушая плеск волн и голоса находившихся внизу гостей. Найдя свечу, я зажёг огонь, нашёл в сумке аккуратно сложенные, ровнёхоньким почерком исписанные листы и попытался оживить в памяти лицо немой служанки.
Неисповедимы земные пути! Никогда не знаешь, какую встречу или разлуку готовит новый поворот заросшей горькой полынью тропинки под ногами – дороги, имя которой Жизнь… и чем завершится встреча. Мы отправились сюда из интереса и любопытства, заключив пари с добрыми друзьями: тот, кто первым отыщет затонувший корабль легендарного Эгера Когтя, по слухам затонувший где-то у берегов Хаира, получит десять кувшинов славного пунша. «Противники» решили спуститься на дно в Вурдалии и начать поиски там, я же уговорил Сугора пройти дальше и рыскать  не в столь заселённых местах.
Тайны из своих намерений не делали, относились к ним скорее как к развлечению, нежели как к серьёзному делу, требующему собранности и длительной подготовки. Подводные костюмы, волшебные фонари, несколько зачарованных вещиц, которые помогут отогнать хищников…  
Когда поутру под дверью обнаружился сложенный вдвое лист, я удивился и не поверил своим глазам, а Сугор вовсе поднял на смех: «Похоже, наши соперники решили обхитрить и сбить с верного пути, Марвин! Не зачитывайся слишком, шутка это».
Но текст послания скорее пугал и приводил в недоумение, нежели располагал к безудержной весёлости:

«Мне довелось услышать, будто Вы хотите спуститься на дно моря, дабы увидеть корабль мёртвого капитана. Пожалуйста, возьмите меня с собой. Бедной женщине нечем платить за добрую услугу, но справедливая Повелительница Драконов не забудет о проявленной доброте.
Я знаю место, где затонуло пиратское судно.
Когда я попала на корабль Когтя, мне только-только исполнилось четырнадцать. Сейчас, оглядываясь назад, с ужасом и беспредельной тоской вспоминаю пять лет, проведённых там.
Что представляют жители городов, слыша слова «пиратский корабль»? Наверное, им видятся благородные разбойники? Все, как на подбор, знатны и честны, но стали жертвами коварных интриг, скитаются по морям в надежде вернуть себе доброе имя… Разве не так? Когда-то забавная дочурка кухарки рассказывала о пиратах. Мне – о них! О волках, собаках, зверях, наплевавших на богов и смертных! Я бы рассмеялась в голос, не  стань к тому времени немой.
Но тех, кто дольше прожил на побережье, сотрясает дрожь, когда из мутного предрассветного тумана появляются быстроходные корабли. До сих пор (ах, сколько лет прошло с той поры!) старики просят Повелительницу Драконов отвести беду от детей и домов.
Каждый – да, каждый! – из них, переживших не одно нападение морских шакалов, боится взглянуть на покрытые облупившейся позолотой буквы. Но прочитав название знакомого торгового судна, выдыхает с облегчением: «Шеара», превратившаяся в страшнейшую морскую легенду, по-прежнему лежит под толщей воды, песка и ила где-то в непроглядных глубинах моря.
Там, где подводную ночь озаряют только фонарики рыб-удильщиков, лежит затонувший корабль. Ракушки и водоросли густым ковром устилают палубу, взбираются по корме и мачтам, зеленят проржавелые стальные заклёпки. Обитающие на глубине рыбы беспокойно снуют вокруг, замирая, когда тьму на краткий миг рассеивает отблеск далёкой вспышки света. Иногда на самой грани реальности и диковинного миража мерещится огромное тело акулы – страшнейшей из морских убийц.
Однажды кошмарное создание подплыло совсем близко, но резко ушло в сторону, когда по палубе прошёл человек. Он редко выходит из каюты и не собирается покидать «Шеару», однако тенета водорослей всё равно тянутся к нему, оплетают оголённые кости, руки под разорванной тканью камзола, и не отпускают до тех пор, пока не шагнёт назад.
«Это тюрьма твоя, – шепчет море ласково, но без любви, будто мачеха ненавистному пасынку. – Её по собственной воле покинуть никто не вправе».
Постояв, он спускается в каюту. А где-то наверху, на суше, десятки созданий выдыхают с облегчением. Ибо тот, чья душа проклята и не отпета, никогда не сойдёт на сушу со сходней корабля из ночных кошмаров.
Лишь однажды мне довелось увидеть подводного пленника таким, каким сделало его море. В ночь, когда небо озарялось вспышками и гремели оглушающие раскаты, я услышала плач внизу.
«Мама! – пронзительный, тонкий голос ребёнка, брошенного родными и боящегося грозы, потревожил полуночную темень. – Мамочка! Мама, помоги, мне страшно!»
Некоторое время просто лежала и надеялась, что нерасторопная мать, чьё дитя вышло из снятой комнатушки и оказалось в общем зале, проснётся, сама отыщет ненаглядное чадо.
«Мамочка! – настойчиво, будто вторя, скребла ветка раскидистого клёна по ставням. – Здесь так темно! Я весь промок! Мне холодно в старых мешках! Мама, согрей меня, я замерзну насмерть!»
В зале не было никаких мешков, только в кухне. Попасть в неё можно, пройдя из общего помещения или же открыв входную дверцу для прислуги. Значит, нищие сломали плохонький засов и сейчас могут обкрадывать нашу кладовую. Как знать, что унесут? Если еду, то не так страшно. Но если вооружатся ножами, поднимутся и взломают дверь в спальню хозяйки, где лежат монеты… Я вскочила на ноги и начала быстро одеваться. Когда бедняки пробираются в кладовку, их нужно только припугнуть. Если что, криком перебужу всех спящих. Подумав, взяла с постели плед: хотя бы его смогу отдать ребёнку, дрожащему от страшного холода.
«Мама! – подпевали мальчишке скрипевшие на все лады ступеньки под ногами. – Мамочка! Иди скорее! Я так долго тебя зову!»
Помню, только после этой фразы меня наконец-то прошиб холодный пот. Я никогда не верила в призраков или байки о том, что утонувшие в море под звуки шторма приходят за живыми, но… но когда я спустилась и замерла, то поняла, что внизу никого нет.
Он (человек, но не ребёнок!) появился за стойкой. Тёмный силуэт, нестерпимо-тяжёлый запах гниющих водорослей и морской воды, какой поутру приносят ветра, молчание и пробирающий до костей холод, будто тебя кинули в ледяные волны…
Я узнала бы людского моряка из сотен, из тысяч, из… Даже если бы все, кто топчут землю Огрия, выстроились в бесконечную шеренгу и закрыли платками лица.  Узнала и в следующее мгновение застыла, не в силах закричать: кто-то маленький мокрый и ледяной, точно снег, прижался ко мне со спины. Холодные, смоченные морской водой, раздутые руки касались ладоней, гладили пальцы; выпала из одёжки да замолотила хвостом по полу мелкая рыбка. Сиплые, детские вздохи сквозь слёзы. Ткнулся лицом в ладонь, будто слепой котёнок, и замер, теребя белыми и толстыми, словно гусеницы, пальчиками край пледа.
Я смотрела на его руки – два размытых светлых пятна во мраке, и пол качался под ногами, будто палуба застигнутого непогодой корабля.
Никогда не было так страшно. В себя привели кухарки, через несколько часов поднявшиеся готовить завтрак и нашедшие внизу без сознания, промокшую, без пледа.
А мёртвый зовёт мамочку каждую ночь, если в окна бьётся штормовой ветер. Я долго не могу заснуть и с той поры всегда запираю дверь: однажды он, не дождавшись в зале, поднялся по ступеням.
Если Вы, воин, захотите услышать эту историю, то легко найдёте рассказчицу среди прислуги, ибо здесь я единственная не могу произнести ни слова».

***

Сугор называл меня легковерным мальчишкой, на краткое время забыв про собственные горести.
«Как? – вопрошал он. – Как трактирная служанка, а тем паче немая, может рассказать тебе о затонувшем корабле? Откуда ей знать про пиратов, Эгера и про то, что было давным-давно, если здешние женщины интересуются только шестью способами приготовления устриц?»
На всякий случай я показал почерк хозяйке, и та, стерев пот со лба, так как стояла возле печи, указала на женщину, вынесшую за дверь кухни еду для бедняков: «Она. Немая».
Увы, насмешки гусляра оказались острее, чем могло показаться: я долго не решался подойти к немолодой, поседевшей магмарке, то и дело тревожно поглядывавшей в нашу сторону.
Потом, перечитав письмо ближе к ночи, понял, что за безобидным пари и листом скверной бумаги может лежать рассказ в разы более ценный, чем не уязвлённая смешками друга гордость – история чьей-то жизни, которую больше нигде и ни от кого не услышу.
Тогда я пошёл к ней, попросил отвлечься от работы и, усадив за стол, дал перо, чернильницу да листы. Сказал, что хочу узнать всё, прежде чем смогу принять решение.
Велел (до сих пор помню, какая жуткая усмешка скривила её рот!) написать, каким именно был капитан Эгер, если немая служанка действительно могла его знать.
«Напиши, – говорил той странной, немой женщине, – что-нибудь, что докажет правдивость письма. Подтвердит, что ты была на корабле пирата, сошла живой и всё это – не безумие затуманенного разума, а прозрачная и чистая, будто пресные воды, правда».
И она, кивнув, начала писать.

II. Жемчужинка

Капитана Эгера Когтя называли справедливейшим, добрейшим и благороднейшим. Защитником, хищником пенного простора, очищающим море от хворых да слабых. Иногда, желая задобрить и отсрочить страшную гибель, кидались в ноги, ползали на коленях, лебезили, а потом в отчаянии хрипло выдыхали: «Ваша светлость! Светлейший! Ваша светлость, пощадите!»
Кажется, я могу оживить в памяти каждого, убитого им на корабле. Торговцы, ловцы жемчуга, рыбаки, жители суши, впервые увидевшие море и взятые во время грабежа какой-нибудь деревушки… Бедняки или богачи, женщины или мужчины, люди или магмары, старики или дети – кривая сабля кромсала любую плоть, истошные крики вонзались в душу одинаково страшно, больно, оглушающе и пронзительно.
Иногда часть пленников вешали, одного за другим; остальных принуждали смотреть. Иногда протаскивали под килем детей, отбирая их у царапавшихся и неистовых, словно шанкары, матерей. Иногда, если близ корабля замечали акулу, Эгер брал какого-нибудь младенца за ногу, вставал у борта и с улыбкой говорил окаменевшей от страха матери, что кинет дитя в воду, если не получит желанный ответ. Спрашивал о сокровищах, других деревнях, местных торговцах, проплывавших кораблях и, если несчастная ничего не знала, бросал, а потом подходил к следующей. Да, маленьких детей он убивал в первую очередь. Ведь работорговцы дороже покупают тех женщин, что не познали радость материнства. «Чистых», как смеялись они, проходя вдоль ряда завшивевших, немытых и худых, будто мертвецы, пленников, выведенных из трюма на торги.
Однажды на моих глазах прямо на обласканной солнцем палубе до смерти пытали старика, чтобы внук его рассказал, в каких именно скалистых пещерах прячутся прочие жители. Ломали кость за костью, выкручивали суставы, небрежными взмахами бросали на окровавленное, тощее и голое тело щепотки соли.
Потом капитан входил в каюту, вытирал саблю и руки чистым платком и приказывал мне передать коку, чтобы не подавал ему ничего мясного, даже солонины.
«Хватит на сегодня солёных ошмётков, – сказал в тот раз, пока матросы бросали истерзанную жертву за борт на радость морским хищникам. – Увижу мясо – меня вывернет наизнанку. И тогда, скажи это Тому, его тоже вывернет наизнанку».
Я ничего не могла сказать, но Том понимал без слов и исполнял волю капитана. Даже матросы втайне боялись его, хоть со своими людьми Эгер обходился чуть мягче, чем с чужаками!
Вы спрашиваете, каким был легендарный пират? Что ж, я могу ответить.
Эгер был морским псом. Выучившимся грызть глотки, взбесившимся и совершенно неуправляемым, отказывавшимся подчиняться как людским законам, так и постулатам морали, чести, совести. Наверное, сумасшедшим: если очередным торговцам везло удрать из лап пиратов, его штормовой волной захлёстывала пьянящая ярость.
Мне, Жемчужинке, оставалось только бежать из каюты без оглядки, искать спасения в толпе матросов, в темноте трюма или же, если других путей не оставалось, с криком бросаться к первому помощнику Марку. Мёртвой хваткой вцеплялась в полу его камзола, прижималась к ногам, давилась слезами, бормотала, умоляла… Он не понимал мольбу, но заступал дорогу капитану, клал ладонь на рукоять палаша и говорил: «Хватит».
Эгер останавливался, будто натолкнувшись на стену, несколько секунд бездумно и непонимающе пялился на рослого толстяка, и его губы расползались в мерзкой усмешке.
«Заступника нашла, Жемчужинка?» – вопрошал, смеясь, а следующие несколько дней я сидела в каюте на впаянной в стену тяжёлой цепи, в стальном ошейнике с шипами вовнутрь. Глухо скулила, когда корабельный лекарь брался лечить побои, и сжималась в дрожащий клубок при виде капитана.
Я никогда не отличалась красотой. Плоская, будто доска, больше походила на мальчишку. Волосы тусклые, цвета заплесневелого хлеба. Глаза забитого зверя, готового спрятаться в тень, едва заслышит приближающиеся шаги. Эгер не раз пробовал продать пленную магмарку, но работорговцы, едва глянув, смеялись и платили золотом за других.
Те кричали, моля капитана о снисхождении, а я только сжималась и старалась незаметно проскользнуть в каюту, давясь слезами и дрожа от воспоминаний: знала, как сильно Эгер не любит шум, как ненавидит чрезмерно крикливые мешки костей, ходящие на двух ногах.

***

Последний день октября стал для меня концом всего: детства, по-своему счастливой жизни в бедной лачуге родителей-рыбаков. Многие дети мечтают стать воителями, величайшими героями, превзойти Агудара или тех, кто рядом с ним совершал подвиги. Я же… нет. Мне нравился дом, нравился старый, едва ходивший тувр отца, нравились бусы из ракушек и соседский мальчишка. К чему грезить о боевых зорбах, тончайших брошках, кроваво-красных каменьях и заморских принцах, если самое дорогое, важное и любимое – это то, к чему ты привыкаешь долгие годы?..
На корабле днём я никогда не вспоминала про дом и близких, берегла картины из прошлого, точно величайшее сокровище. Бережно касалась их, если на «Шеару» опускалась ночь. Ждала, когда дыхание капитана изменится, сон его станет крепок, и осторожно вынимала из своих тряпок на тюфяке в углу маленькую музыкальную шкатулку. Замирая от страха, осторожненько открывала её, запуская механизм, и тревожно глядела на человека: спит ли?
Разбитую шкатулку мне небрежно швырнул сам Эгер, чтобы не таращилась на него из угла и занялась хоть чем-то. Заклинивший механизм удалось починить очень быстро, и она снова открывалась, играя тихий мотив колыбельной. Сладкий, как патока, тихий, как шёпот летнего дождя, нежный, как поцелуй матери перед сном.
Лёжа без сна, чувствуя качку корабля на волнах, закрывала глаза и представляла, будто легла в отцовскую лодку. Музыка шкатулки – слившиеся воедино шелест волн, его голос, далёкие-далёкие крики птиц и рыбаков. Тонкое одеяло на плечах – пестрящий заплатками плащик, который мама сделала для меня из цветных кусочков тёплой материи. Над Хаиром парит темнокрылая птица-ночь, в небе тревожно и стыло горят огоньки звёзд, а мы возвращаемся домой. Синяки и ссадины – не следы от ударов пиратского капитана, нет! Просто я, поскользнувшись на камнях, упала и поранилась. Бывает. «Шеара», Эгер Коготь, столпившиеся матросы, отточенный нож в его руке и вечная немота только приснились, правда?
Вот мы с отцом вытаскиваем лодку на берег. Тащит, конечно же, он, я слишком слаба и едва ли сдвину её с места. Приходим домой, и мамочка, у которой завтра День Рождения, обнимает меня, ласково перебирает волосы и целует в щёку: «Море бывает жестоким, милая. Сколько раз я просила тебя не плавать с отцом?» Поев, ложимся спать.
Я помню, что проснулась задолго до рассвета, и, посмотрев на спящую маму, решила поискать ей красивых ракушек на берегу за мысом. Быть может, море поможет мне, и волны прибьют к берегу что-нибудь очень ценное…
Море действительно бывает жестоким. Ведь проснуться, окликнуть дочь, услышать тишину и больше никогда не увидеть своего ребёнка – худшая доля, какую оно может подарить матери, любящей всем сердцем.
Вместо весёлого деревенского праздника в её честь Фортуна приготовила кого-то чудн ого, стоявшего на берегу. Мне никогда не доводилось видеть таких созданий: всем похожих на нас, магмаров, но всё-таки других, светлокожих, светлоглазых, светловолосых… Только здесь, на корабле, я поняла, что это люди – не создавала Шеара существ, более жестоких и подлых, чем чужаки с берегов Огрия.
У мамы праздник. Её радость наряжена в лучшее платьице, словно дочка местного торговца, на ногах новые башмачки, волосы заплела в аккуратную косу… Наверное, только поэтому я давлюсь слезами в каюте корабля, а единственная отрада богача смеётся, обнимая любимого отца.
Помню гнев людского капитана: страшно кричал, наотмашь ударил незнакомца с побережья с такой силой, что тот упал и трусливо отползал от Эгера. Все спорили, перекрикивались, в сердцах бросали шапки на палубу, зло и жутко глядели на ребёнка, появившегося на берегу раньше, чем дочь торговца. Мне было страшно: язык чужаков казался бессмыслицей, птичьими воплями над пенным гребнем волны. Позднее Марк (тот самый, по чьей вине я стала Жемчужинкой, всегда чувствовавший вину и защищавший, научивший понимать их язык и писать на нём), рассказал, почему я потеряла голос.
 – …Что-то не похожа наша замарашка на последнюю отраду старого торгаша, за которую он готов платить золотом и каменьями по весу! – Эгер выплёвывал длинную фразу короткими кусками, пытаясь сдержать гнев. – Или рыбы сожрали твои глаза, Марк? Кого притащил? Ослеп!
– Капитан! – Марк почти скулил, боясь подняться и получить новый удар, на сей раз клинком. – Прошу, пощадите! Я украду другую!
Эгер – высокий, черноволосый и некрасивый, будто морской бес. Страшный человек – это почувствуешь, едва увидев пиратского капитана, какое-то природное чутьё безошибочно распознает в моряке убийцу.
– А что с этой делать? – взмахнул рукой, снова указав на меня. – Отпустить туда, за борт? У нас не сиротский приют, а на берегу давным-давно могут искать эту… эту проклятую девку! Или пускай болтается на мачте вместо флага?
Сорванное по глупости Марка дело злило его больше, чем если бы привезли нужную девочку, а та вдруг умерла от страха или бросилась за борт. Хмурился, злился, места себе не находил от раздражённого разочарования: «Дурачьё! Упустить такую наживу из-за безмозглых ящериц, которых набрал в команду!»
Услышав о мачте, в спор неуверенно вмешался другой матрос, превосходивший его ростом и силой, но отчего-то ведший себя так, будто опасался пирата:  
– Капитан, Шеара… Смерть ребёнка навлечёт проклятие на Ваш корабль. Вы и так пролили слишком много детской крови, не торопитесь.
Эгер резко, рывком повернулся к нему и уставился, усмехаясь:
– Так что прикажешь мне делать, Роберт? Принарядить, выдать какую-то замарашку за вторую дочку богача, девчонку-сестрёнку? Или… – названный Робертом отступил, и Эгер потерял к нему интерес, – отрезать ей язык и продать в наложницы, Марк? Чтобы над тобой, безмозглый пёс, не смеялись во всех трактирах? Ха, она всё равно молчит!
– Капитан, я что-нибудь придумаю, я притащу её обратно…
– Поздно, дурак, не придумаешь. Довольно терпеть убытки из-за твоих глупостей. Говорят, – капитан повысил голос, перекрывая шепотки моряков, – что сильнее собственной боли мы чувствуем ту, которую приносим другим. Что наказание, взятое нами за проступок, не сравнится с теми муками, кои доставляют чужие страдания по нашей вине. Мы не можем потерять хорошего собутыльника и подававшего надежды моряка, будь он хоть трижды туп, как пень, так? Но за его очередной провал мы можем наказать её. Открой рот, девочка. Открой.
В  руках у человека блестел короткий нож. Тогда я не понимала ничего, видела только сталь в руке и безразличную злобу в глазах того, кто стоял напротив. Но едва сильные пальцы схватили за подбородок и попробовали разжать челюсти, в секундном озарении поняла, что он собирается сделать.
Наверное, даже мысль о том, что я могу быть обесчещена пиратами, неуверенно притихшими сейчас, не могла испугать больше вечного молчания и боли, которая придёт через каких-то полминуты отчаянной борьбы.
А они пришли. И то, как Марк (молодой, только-только попавший на судно пирата), вскочил на ноги, да забился в руках моряков, не давших броситься к капитану и кричащей магмарской девочке, только подтверждало, что Эгер оказался прав.
…Просыпаясь утром, находила шкатулку закрытой, побои перевязанными, а ошейник на цепи, если его надевали вечером, снятым.
Закрывая глаза, целовала починенную игрушку и безмолвно шептала слова искренней благодарности и любви маме. Верила, дурочка, что несчастная магмарка слышит единственную дочь и под покровом предрассветной мглы приходит на «Шеару», чтобы закрыть шкатулку и избавить от оков. Бесчисленное множество раз я бодрилась, запрещала себе спать, дабы застать её появление и упросить забрать с собой обратно, на Хаир, домой. Пусть теперь я немая, но по-прежнему их люблю! И её, и отца, и старого тувра, и…
«И, пожалуйста, – просила, засыпая, сквозь слёзы, – прости за то, что испортила День Рождения».

***

В первую ночь, когда боль раздирала рот, и мутило от неё, от страха, от всего произошедшего, от кровавого привкуса, столь сильного, будто держу за щекой фальшивую монетку, мне бросили прохудившийся тюфяк в трюме и какое-то рваное покрывало.
Теперь уже мало что помню о первых днях на корабле. Когда ты не понимаешь звучащую вокруг речь, а мысли заволакивает туман лихорадочного забытья, всё происходящее сливается в один смутный, очень страшный кошмар. Бредила, ничего не осознавала, почувствовала грубую ладонь на плече – не закричала. Почти сразу, через мгновение, резкий окрик, руку отдёргивают, что-то говорят, снова спорят гневным шепотом…
Проснулась в каюте капитана, когда вешали матроса, нарушившего его приказ: «Мелкую не трогать, пёсьи дети! На суше развлекаться станете, не на моём корабле!» Хорошо, что Марк не спал. Опасался, как говорил позднее, что кто-нибудь слишком сильно истосковался по женскому вниманию и вопреки воле Эгера полезет к ослабшей магмарке, которая даже крикнуть-то не сумеет.
С той поры жила в каюте Когтя, ибо после показательной казни смотреть на пленницу стали недобро, будто винили в чужой смерти бесполезную, как мокрица, зверюшку капитана.
В трюме быстро гаснут фонари, и наваливается кромешный мрак, шуршат тихие шаги и сквозь одежду ощущаются жадные прикосновения загрубелых ладоней. В каюте Эгера тепло, тихонько играет музыкальная шкатулочка и, как зыбкий мираж, висит над тобой тень его заступничества.
«Не трогай, – шепчутся, пропуская. – Капитан звереет, когда его правила нарушают. Пристать к магмарке – это всё равно, что Эгеровы драгоценные жемчужины в карман положить! Верная смерть, говорю тебе, верная смерть!»
Так появилось новое имя – Жемчужинка.

***

Однажды наш корабль сбился с курса, и злые ветра увели его в край вечных льдов. Никогда не забуду этого впечатляющего, непривычного зрелища, так пугавшего рождённую на огненном Хаире: огромные льдины вздымались вокруг корабля, наледь искристой, блестящей коркой покрыла палубу, мачты и борт, возле которого я остановилась. По-зимнему яркое солнце сияло в небе, его отблески отражались в льдинках, были похожи на золотистые брызги лавы. Белое, серебристое и золотое – всего три цвета смешивались, сходились, создавали мир вокруг корабля, отражались и прыгали по тревожному зеркалу тёмных волн.
Всего три, а я вдруг прижала ладонь к лицу… и расплакалась, как ребенок. Вспомнила, как однажды на побережье выпал первый, недолгий и быстро растаявший снег. Мы, детвора, с визгом носились по берегу, бросались друг в друга снежками и просили Шеару о том, чтобы белоснежный покров, устлавший землю, не исчез к утру. Мама охрипла, зовя меня обедать.
Глупые, глупые, глупые… Если можно хоть на краткий час вырваться из настоящего, вернуться в прошлое, то я бы забыла про все забавы, прибежала домой и бросилась в родительские объятия, плача. Торопливо, захлёбываясь словами, сказала, как сильно их люблю. Шептала бы нелепое и очевидное признание, не выпуская их ладони, пока тихое потрескивание дров в очаге вновь не сменится плеском волн за высокой кормой!
Холодный воздух заставлял дрожать, точно осиновый лист, но сама мысль о возвращении в полутёмную небольшую каюту пугала сильнее встречи с Флангарием Корром – живой легендой моряков, чудовищем глубин. Ведь в полумраке маленькой клетушки сидит создание в разы страшнее – пиратский капитан.
Говорят, будто живя бок о бок, разумные существа постепенно привыкают друг другу, сближаются. Рано или поздно рушатся стены, тают льды, давая возможность иначе взглянуть в знакомое лицо… Они, несомненно, правы: за первые месяцы жизни на корабле, содрогаясь от оценивающих взоров работорговцев или зажимая уши, чтобы не слышать отчаянных воплей пленников, я научилась иначе смотреть на проклятие морей, на этого человека.
По-прежнему замирала, будто испуганная мышка, ловя на себе взгляд капитана, пугалась звуков его голоса, шарахалась от матросов и сжималась, стараясь стать незаметной и маленькой, когда Коготь входил в каюту. Из бойкого ребёнка быстро превратилась в тень, в привидение, в юркого грызуна: проскользни на камбуз мимо матросов, возьми у Тома миски со своей и капитанской едой, вернись в каюту и не оступись. Расплещешь или наделаешь много шуму – обжигающим пламенем на плечи упадёт плеть. Вернувшись, поставь  ужин человека на стол так, чтобы варево не оказалось на полу по воле качки, быстро съешь своё и ложись спать. Войдёт капитан, не двигайся и почти не дыши. Помни: шум – плеть, слёзы – устало-гневные проклятия и короткий, несильный удар. Эгеру наплевать на тебя, девочка, если не шумишь, не плачешь и не глядишь на него пристально или слишком долго. Когда поест, придёт Роберт – рослый, огромный человек, ставший первым помощником после того, как утонул Марк. Заговорят о курсе, о золоте, обсудят завтрашний день и уйдут обходить вахтенных. Воротившись, ляжет спать, и ты откроешь заветную шкатулку, послушаешь колыбельный мотив, и, вздохнув, закроешь. Ведь никто не пришёл за тобой на «Шеару», не спас и не увёл домой. А значит, и сегодня этого не случится.
Так, дорогой читатель, текла жизнь в каюте нашего корабля. День за днём. Год за годом. Пять лет.
Иногда Эгер, если бывал встревожен, долго не мог заснуть: измерял шагами каюту, говорил, обращаясь вроде бы ко мне. На самом деле же к самому себе, ибо вопросы эти не требовали ответа. Часто делал так, если менялся ветер, отчего мы не успевали перехватить торговое судно, или команда начинала проявлять глухое неудовольствие: «Давненько Коготь хорошую добычу не брал, парни. Может, удача от него отвернулась?»
Если причиной тревоги становились матросы, то утром я по омрачённому лицу пирата понимала, что снова услышу крики: сейчас выволокут на палубу и с изощрённой жестокостью убьют очередного пленника. Даже те, кто тайно и непримиримо ненавидят удачливого корсара, приумолкнут от зрелища жестокой расправы.
Чтобы удержать власть над стаей хищников, нельзя жевать траву и бояться вкуса крови. Тот, кого прозвали Когтем, усвоил это правило в совершенстве.

***

Заведённый порядок, в котором проходила теперь жизнь (доля бесполезной служанки капитана, не способной разогнать скуку разговором или принести золото, понравившись очередному торговцу живым товаром!), нарушился спустя четыре с половиной года, когда тихая и успокаивающая радость согрела моё сердце.
Мы высадились на берег Огрия, после чего капитан отправил нескольких матросов в ближайшее поселение за припасами, послав с ними меня.
«Чтоб не вздумали заломить цену», – так объяснил решение: не меньше, чем имя жестокого пирата, сухопутных крыс пугала моя внешность.
«Магмарка! – шептались за спинами, пока мы шли между домов. – Ух, какая мерзкая змея! Весь бы их Хаир под нож пустить, чтобы никогда не видеть! Дети, бегите отсюда. Видите ту женщину? Ведьма проклятая! Глаз у неё дурной, сердце – угли потухшие, кровь – ядовитая отрава!»
Ненависть людей, которых я, быть может, видела в первый и последний раз, не успев причинить им хоть какое-то зло, страшила, ощущалась, накатывала, словно пенная волна. Всё больше мужчин, на всякий случай вооружившихся палками, появлялось вокруг, и я старалась не отставать от Роберта. Холодела, представив, как, споткнувшись, окажусь в замкнувшемся кольце людей и крепче прижимала к себе свёрток, который несла.
Ненависть слепая, взращенная столетиями войны и гнева – страшнейший яд, блуждающий в крови жителей суши. И магмарам, и людям, плевать на сострадание и жалость, коль доведётся увидеть врага. Даже не держащегося на ногах от голода, никогда не бравшего руки оружие, жители иной земли готовы разорвать на куски и долго смеяться над предсмертными муками.
Года два назад мне довелось увидеть с палубы, как на побережье люди вешали воров и магмарских рыбаков, выброшенных на берег бурей. Тех, кто посвятил жизнь беззаконию и злу, вытащили из петель и отдали земле. Тех, кто виноваты оказались лишь в том, что родились на пламенном Хаире, оставили на потеху птицам.
Это была маленькая деревушка в стороне от торговых путей и стольного О’Дельвайса: слишком многих людей Эгер отдавал в рабство за тяжесть золотых монет в руке, чтобы без страха появиться в краях, где вырос. Местная лавка – убогий домишко с большой кладовой. Хозяин – тучный, словно откормленный на убой кодраг, его жена – красивая молодая женщина с несчастным лицом. Из кладовки вкусно пахло колбасами, окороками и солёным салом, из кухни – хлебом и мочёными яблоками.
Пока торговец с гостями сходились в цене (настаивал на своей человек недолго: лучше понести убытки, чем ждать, пока магмарская женщина нашлёт на твой дом порчу, или пираты, устав, просто разграбят дом вопреки приказу капитана), я баюкала ребёнка – людского мальчишку, родившегося совсем недавно. Его мать умерла несколько дней назад от родильной горячки, а дитя… Не знаю, что заставило взять на руки вопящий комок и впервые, будто защищающая щенка собака, оскалиться на капитана, приказавшего кинуть бесполезное дитя за борт.
Взгляд женщины, украдкой взглянувшей на ребёнка и увидевшей людское дитя в руках магмарки, кормящей его подогретым на огне молоком и что-то напевавшей, я не могла забыть ещё долгие годы.  
Мне, всегда боявшейся Эгера до дрожи, на пятом году стало всё равно, как оборвётся жизнь. Бесконечные серые дни сменяли друг друга. За дверью каюты звучали крики, молнии раздирали небеса или рыдали над морем белокрылые чайки, но в полутёмной комнате время, казалось, застыло, измерялось только появлением капитана и мисок с едой. Непрерывная череда, от которой ты рано или поздно теряешь способность пугаться или радоваться, становишься столь же равнодушной ко всему, как морские камни. Глупеешь от животных инстинктов: прятаться, прятаться, не шуметь и прятаться!
«Зачем мне прятаться? – проносилось в голове, когда привычно замирала при появлении капитана. – Разве Эгер способен на что-то, чего мне не доводилось видеть? Пытки? Я уже не боюсь их, смерть служит избавлением. Страх за свою жизнь? У меня нет жизни, я – это маленькая немая тень, которую перестали замечать давным-давно. Существо, спрятавшаяся в панцирь улитка, никто. Удар, боль? Синяки, появившись, сойдут. Значит, нет поводов даже для страха… но силы не бояться по привычке очень трудно в себе найти».
Ребёнок плакал, дрожал от холода, проголодался, и заступиться за него стало некому. Мама там, за кормой, не спасёт. Крича, дитя зовёт, но она уже вернётся. Чем-то он напомнил меня, целовавшую музыкальную игрушку и наивно верившую в то, что родители всегда будут рядом, не дадут в обиду, уведут домой и посадят за стол ужинать.
Эгер посмотрел на нас удивлённо и немного устало. Будто хозяин старого дома, случайно натолкнувшийся на знакомый предмет, кем-то переставленный. Отвернулся и бросил, чтоб в каюту игрушку не тащила – спать помешает своими криками. Том согласился на ночь или тогда, когда я не смогу быть рядом, брать его на камбуз.
Я никогда не понимала капитана, убившего множество детей, а потом сохранившего жизнь двоим. Поначалу, благодаря ребёнку пробудившись от завладевшего мною безразличия ко всему миру, искала в пиратском капитане что-то доброе, светлое, благородное. К примеру, раскаяние в совершённых грехах или простое человеческое сочувствие к чужой слабости. Но со временем, не найдя подобного, решила, что со смертью матери ребёнок стал восприниматься столь же равнодушно, как повзрослевшая пленница.
…Бывало, капитан садился на корточки перед спящей девочкой-подростком, охваченной лихорадочным жаром, осторожно снимал ошейник и закрывал шкатулку, а я думала, что это делает мама. С годами поняла: волк, грызущий волков, не должен жалеть овец на глазах у стаи. Когда-то сам Эгер был подростком, юнгой на корабле, болтал, как сорока, но однажды понял: если хочешь добиться большего, то рви без жалости и угрызений, топчи, убивай, покажи всем, что игра с тобой заводит в опасные сети.
Я стала для Эгера проклятием, напоминанием о совершённом зле, печатью греха, который невозможно искупить или сбыть с рук: не берут девицу, хоть тресни! Ссадить с корабля на берег, устав смотреть на немую Жемчужинку, нельзя: команда почует слабину и вопьется ножами в спину.
В конце концов, боги не создают чудовищ – в любое сердце заронят зёрнышко света. В монстра каждый смертный превращает себя сам.

***

Потом Эгер Коготь потерял ногу. Трусливые торгаши и завсегдатаи таверн трепались, будто его покалечили при абордаже. Другие пираты всегда усмехались и, вперив в болтливых пьянчуг взгляды холодных, льдисто-светлых глаз, спрашивали, какой же смертный мог нанести такую рану величайшему корсару всех времён. Те молчали. Чувствовали, знали, что скажи они хоть что-то – сидящий напротив пират перегнётся через стол, схватит за ворот рубахи и хрястнет головой об залитую вином древесину; в назидание остальным забьет до полусмерти и, усмехнувшись, бросит: «Не рождался противник, сумевший побороть Эгера. Говори о нём с уважением, щенок».
Недругом, заставившим проклятого ходить на скрипящей деревяшке, стала морская стихия – длившийся два дня шторм.
Никогда прежде волны не бились об обшивку «Шеары» с такой яростью, никогда не подбрасывали к самым небесам на гребнях и не роняли в бездонную, пенную, бурлящую темноту. Меня, слёгшую от какой-то хвори, швыряло от стены к стене; снаружи слышались крики матросов, и, перекрывая всё, раздавался грохочущий, словно перекат грозовых валов, голос капитана. Эгер не замолкал ни на минуту, перемежал команды с проклятиями, богохульства с шутками; команда смеялась, заражённая его безумной храбростью.
– Стихия! – кричал Коготь под какофонию сумасшедше громкого смеха и завывания разъярившегося ветра. – Само море бросает нам вызов! Сама Шеара, будь она неладна, позавидовала своей тезке! Что, старуха, не взять нас? Не сожрать? Подавись, богиня! Подавись! Роберт, от борта! Ослабь канаты! Подавись, Шеара! Не всем плясать под твою дудку!
Закрыв глаза, я будто могла их увидеть: дрожащих от холода и звериного страха, промокших насквозь матросов и их хохочущего капитана, державшего штурвал. Камзол Эгера стал почти чёрным от влаги, непосильной ношей давил на плечи, тянул вниз, ко дну, в море. Ветер свистал и рвался, разметал тёмную паклю волос, толкал отчаянного пирата в спину, пытался опрокинуть, сбросить с палубы в волны, а пенный гребень, перевалившийся через борт, рьяно и зло кружился у ног, заливал сапоги и обдавал тучами брызг. Дождь бил по плечам и спине, но не мог пригнуть к скользким доскам: даже если рухнет пиратский капитан, то не выпустит штурвал – пальцы, окоченевшие от ледяной сырости, сведены страшной судорогой.
– …Подавись, карга! Роберт, Том, канаты! Живее, не то плетей отсыплю!  
Тогда, не видя, я боялась этого человека сильнее, чем прежде: после каждого слова море с утроенной злостью накидывалось на «Шеару». Словно та, другая, действительно слышала всё, произносимое на земле и в море.
«Безумец, ты всех убьешь! – кричала, если бы могла, валясь на разостланную постель и закрывая ладонями уши в напрасной попытке ничего не слышать. – Молчи, глупец, или она нас потопит!»
– Человек за бортом! – другой вопль, отчаянно-громкий, вдруг перекрыл все прочие звуки. – Тома смыло!
– Кинь веревку!
– Быстро!
– Видишь его?
– Нет, сожри вас геланф! Под воду ушел, теперь не видно!
– Вон он!
– Где?
– Вон… Проклятие, ему доской башку расшибло!
А потом всё, абсолютно всё, задавил оглушительный треск и сорвавшееся сразу с нескольких уст: «Мачта!»
С моих же одно, запоздалое, когда поняла, что Тома больше нет: «Ребёнок!»
Казалось, от сотрясшего палубу удара корабль действительно окунётся в бушующие волны, и те с ликованием стервятников сорвут паруса с мачт, набросятся на нас, выбьют воздух из легких, закружат, оглушат…  У меня клацнули зубы, до крови прикусила щёку; опять упав на постель Эгера, сжалась в клубок и всё ждала, ужасно долго ждала, когда каюту захлестнёт прорвавшаяся вода.
Но вместо этого с грохотом, ещё более громким, чем неистовство гневной богини, распахнулась дверь и два человека почти волоком втащили третьего. Мокрые, продрогшие, бранящиеся и спотыкающиеся, они пугали сильнее бури. Один, в котором только родная мать признала бы Роберта, не глядя схватил меня за волосы и силой стащил с койки, чтобы положить на нее раненного. Сделав это, они кинулись обратно, на ходу рявкнув:
– Лечи!
Никто не ответил на безмолвные вопрошания, только с треском и скрипом ударилась об косяк захлопнутая дверь. Несколько томительных, долгих мгновений я ждала какого-то чуда, но потом приблизилась к оставленному человеку.
Им оказался капитан. Он потерял сознание ещё на палубе, иначе бы выл и ругался грязнее морских духов: лицо заливала кровь из глубокой ссадины, распахавшей лоб и переносицу, руки вывернуло под неестественным для неповрежденных костей углом, нога… Когда я разорвала липкую и тесную от кровавой воды штанину, то едва успела отшатнуться от койки, чтобы весь скудный завтрак не оказался на капитане: вместо колена увидела светлую, пробившую кожу и мясо, кость, клочья перекрученных мышц и очень много крови, которую никак не могла остановить. Она текла, текла на руки, на постель, вся койка уже пропиталась тёмно-красным, всюду было красное, всюду, всюду!
Позднее Роберт сказал, что Эгера покорёжило упавшей мачтой: она рухнула в ту сторону, будто направленная незримой дланью, а капитану просто повезло не погибнуть сразу. Штурвал разбило в щепки, Эгеру сломало руки, попало по голове и перекрутило ногу – палуба проломилась, не выдержала удара.
Я скакала по каюте, как рехнувшаяся блоха, оскальзываясь и падая в красную воду, пыталась туго замотать ногу выше раны. Тряпки намокали мгновенно, пальцы не слушались, руки дрожали, и всё внутри панически замирало, когда понимала, что с такой травмой пирату уже не жить.
Потом получилось. Не знаю, как. Всё было в крови, всё промокло. Казалось, что если снова вывернет наизнанку, то тоже кровью. Что если есть снаружи барабанная дробь дождя – этот дождь кровавый. Что море, огромное-огромное море – сплошная кровь.
Эгер лежал, как мёртвый. Сначала из-за двери доносился звучный голос Роберта: он сыпал приказами ещё яростнее, чем капитан, несколько раз хлестала плеть; крики, вой стихии. Тряска грозила свалить Эгера с постели прямо в огромную, по щиколотку глубиной, лужу, в которую превратился пол.
Позже про нас забыли. Так думала я. Не помню, когда именно матросы сдались, попрятались, будто жуки в щелях старого дома, и забывшей про сопротивление «Шеарой» стал забавляться шторм.
Дверь заклинило намертво: это поняла, когда снова начала искать выход из каюты, чтобы найти на камбузе ребёнка. Дёргала ручку и засов, наваливалась на дверь плечом, била по ней кулаками, пока не расшибла руки в кровь. Кричала так, как могла, и с каждым воплем отчаявшейся, пусть и не кровной, матери всё яснее понимала: меня, онемевшую из-за Эгера, не услышат.
«Ребёнок! – билась в голове ошалевшая от страха мысль-пичуга. – Верните ребёнка! Он был у Тома! Роберт! Роберт, ребенок! Выпустите, отдайте моего ребёнка!»
Тогда снова набросилась на дверь. Пинала, скребла, чуть ли зубами в неё не вгрызалась – зря, напрасно, заклинило, не сдвинуть! Почти в истерике нашла на поясе капитана ножны и поняла, что они пусты. Срываясь с плача на задушенный, хриплый и невнятный вой, хватала всё, что попадалось под руку, швыряла в проклятую преграду. Искала нож, отмычки, иглу, шило – что угодно! Всё, чем можно добить петли, своротить их или снять! Тарелки, кубок, бутылка рома, толстенная книга, оказавшаяся страшно тяжёлой – не сбить!
Уже не понимала, кидают ли волны «Шеару», бушует снаружи буря или нет. В какой-то момент меня повело в сторону, и ноги подогнулись. Упала, больно ударившись о койку капитана, да так и осталась лежать, тихонько плача и прося у Шеары смерти.
Ребёнка, моего приёмного сына, здорового и сильного мальчугана, уже научившегося улыбаться при виде матери, было не вернуть – его, когда заболела, взял Том.
А больше мне и жить-то незачем.

***

Когда шторм выплюнул нас в тихие воды, как не дожёванный кусок, я всё-таки смогла выйти на палубу. Тряпки, годные для повязок, закончились, почти не приходившему в себя капитану было совсем нечего есть.
На камбузе царила разруха. После смерти кока готовить стало некому. По правде говоря, было не до того: матросы силились залатать «Шеару» раньше, чем следующая непогода  отправит её ко дну. Кажется, сюда никто не заходил уже двое суток.
Бочка с солониной опрокинулась, её коричнево-зелёное содержимое валялось на полу и пахло, как покойник. Мука, сушёный горох и какая-то крупа из мешков, раньше стоявших в углу, рассыпались по всему камбузу, превратились в склизкую кашу под ногами. Когда палуба кренилась, она вместе с натёкшей сюда водой медленно переползала от одной стены к другой.
Обыскав всё, абсолютно всё, я не нашла сына, а матросы о нём ничего не знали. Только боцман сказал, что если дитя оставили в трюме, то его могли сожрать крысы.
Переворачивая насквозь промокшие мешки в поисках съестного, я вдруг наступила на что-то маленькое и мягкое под одним из них. Откинула – и даже вскрикнуть не смогла. Здесь, в крупе и солонине с тухлецой, под мешками, с которых стекала вода, плавал мой мертвый сын.
Сначала матросы не пытались его отобрать. У каждого хватало своих забот, никто не глядел в распоротую мешковину, заменявшую пеленки. Кто-то даже улыбнулся и хлопнул по плечу, когда увидел меня с ребёнком, пытавшуюся незаметно пронести его в каюту. Горе ослепляло. Я таращилась на выросшего передо мной мужчину, видела его дружелюбную улыбку и ничего не могла понять.
– О, нашла? Ну-ка, как герой пережил шторм? Дай посмотреть…
Ничего не понимала. Пока матрос не протянул руку, желая откинуть мешковину и взглянуть на распухшее лицо, на незрячие глаза и омертвевшую кожу, не отбросил её и не отшатнулся, глядя на магмарскую пленницу почти с ужасом. Крикнул Роберта, и дитя отобрали, невзирая на слёзы, мольбы и то, что понадобилась сила двух взрослых мужчин, дабы затолкать меня обратно в каюту.

***

Капитан Эгер умер через день на своём корабле. Сознание так и не вернулось к пирату полностью, когда волны поглотили «Шеару». Шторм сломал штурвал, и ночью судно, ведомое гневом оскорблённой богини, налетело на камни близ какой-то земли.
Многие могли спастись, но, верно, не зря смертных предостерегают от проклятий, обращённых к небесам. Те люди, коих вынесло на песчаный берег, вскоре расстались с жизнью: в лесу расположился лагерем маленький магмарский отряд.
Несколько дней я жила на тех камнях, прежде чем увидела воинов на песчаной полосе, а они заметили женскую фигурку. В напрасных попытках усмирить жажду и голод почти до кости прокусывала пальцы, ела обвившие камни водоросли, пока от их вкуса не начало выворачивать наизнанку. Пока не закончились, отрывала от камня и разбивала об него панцири каких-то улиток и ракушки, высасывала казавшееся почти сладким нутро. Однажды увидела стайку мелких рыб и плакала от невыносимой муки – болели растрескавшиеся от солёной воды руки, болели ранки от зубов, пальцы совсем не гнулись! Рыбка, настоящая и очень вкусная рыбка замерла совсем рядом, но я не сумела её поймать! Жадно смотрела на раскинувшийся совсем недалеко лес, полный трав и съедобных кореньев, тихую бухту, горячий песок, но знала, что не хватит сил доплыть до него самой.
Слёзы бессилья обжигали сильнее пламени, но страшнее и горше оказались слёзы родителей, к которым воины спустя пять лет наконец-то привели пропавшую дочь: худую, будто призрак, изувеченную, выросшую, но всё-таки возвратившуюся домой живой.

III. Марвин

Я согласился взять её с собой под воду.
Сугор, крайне недовольный изменившимися обстоятельствами, всё-таки не стал возражать и молча, с явным недружелюбием отдал женщине свой подводный костюм, отказавшись спускаться с ней.
«Почему же, – спросил я в ту ночь, зажигая ещё один светильник от слабо горевшей свечки, – Вы хотите снова увидеть корабль, на борту которого испытывали только страх и горе?»
«Моя жизнь идёт к завершению, – подумав, написала Жемчужинка на новом, чистом листе, передав мне исписанные. – Я неизлечимо больна, как говорят целители, бездетна, похоронила близких. Всё, что осталось теперь в жизни – место, где потеряла приёмного сына и провела целых пять лет. Единственный из тех, чьи лица сохранила память, а жизни не забрала смерть – капитан пиратского корабля, покоящегося на самом дне. Человек, оставивший такой след непросохшей крови, убивавший и проклятый всеми, одинок. Как мертвец, покойник, лишённый права умереть на родной земле… Как тот, кем он и стал после смерти, воин. Мы часто говорим с ним после того крушения. Почти каждую ночь, во сне. Он сидит на кровати, глядит на меня или на свои карты. Иногда рассказывает о подводном мире, иногда о том, как отличить съедобные водоросли от несъедобных. Иногда молчит и просто радуется, что кто-то есть рядом. Говорит, что никогда ему не было так холодно, как сейчас, под водой. Бывает так, что весь день, полный работы, радостей и тревог, стоит прожить только для того, чтобы ночью послушать о несъедобных водорослях. И знаете, почему? Потому что ничего не осталось. Я не становлюсь моложе, никогда не привлекала мужские взгляды, на всю жизнь осталась бесшумной тенью. Сначала на корабле, потом, привыкнув к этой роли больше, чем к любой другой, в родном доме и в этой таверне, где работаю, чтобы не умереть с голода. Я хочу увидеть место, где оказалась по воле злого случая, и человека, который, не обременяя себя заботой, всё-таки никогда после показательного наказания не был немилосердно жесток к магмарской девочке. Кроме этих воспоминаний теперь не осталось ничего».
«Кроме этих воспоминаний теперь не осталось ничего. Так пусть хотя бы они меня не оставят», - мысленно продолжал её фразу сейчас, сидя в комнате и слушая стоны ветра.
Дурак. Должен был догадаться, чем закончится путешествие, когда она написала про неизлечимую болезнь. Теперь на душе паршиво, будто не к желанной участи вёл старую женщину, а на эшафот невиновную.
…Я запомнил каждое мгновение, проведённое под водой, в этом удивительном, странном и непривычном для жителей побережья мире. Сначала, близ берега, к нам подплывали мелкие стайки цветастых рыбок. Море Хаира тёплое, согреваемое огнём вулканов, поэтому создания с солнечного юга часто заплывают в чужие воды и удивляют местных рыбаков. К толще воды, сначала казавшейся мутноватой и уменьшавшей расстояния, вскоре привык. Плавал всегда хорошо, будто лягушка; спутница тоже не боялась длительного погружения. Только несколько раз спрашивала жестами, в какую сторону мы плывём, чтобы не потерять направление, и мой изменённый, приглушенный тяжёлым костюмом голос звучал очень непривычно.
Потом Жемчужинка, чьё зрение, невзирая на годы, оказалось не хуже моего, приметила что-то необычайно красивое вдалеке и попросила показать ей подводный мир. Долго силилась без слов втолковать, что торопиться нам некуда, ибо шторм начнётся нескоро.
Почему, почему я не догадался, что стоит за этой совсем обыкновенной, абсолютно ничего не предвещающей просьбой? Почему согласился, уступив чужой прихоти, не схватил за руку и не вытащил на сушу силой?
Мы видели кораллы, больших черепах, совсем издали посмотрели на огромного геланфа, уплывавшего к востоку, а потом, возвращаясь через риф – странное создание, пасшее лагмуров на просторе подводной долины. Наверное, это был один из Флаундинов, которых мне прежде не доводилось видеть.
Но чем дальше плыл следом за Жемчужинкой, тем сильнее изменялся подводный пейзаж: мы спускались на ещё большую глубину, вода темнела, словно чернила подводных тварей, и вскоре пришлось зажечь созданные с помощью магии светильники.
Потом, руководствуясь то ли предчувствием, то ли теми самыми рассказами мёртвого капитана из снов, о которых упоминала, Жемчужинка велела их погасить, и пришлось держаться друг за друга, чтобы не заплутать.
Корабль появился из зеленоватой тьмы глубин, словно призрак – сначала мы увидели только неясные очертания кормы; подплыв ближе, сумели различить водоросли, песок и подводных созданий, покрывавших палубу. «Шеара» глубоко зарылась в ил и песок. Отсюда я мог увидеть чёрную пасть огромной пробоины, погубившей величественный и непотопляемый корабль из детских сказок. Толстые стволы искривлённых подводных деревьев, о которых прежде не довелось узнать, обхватывали его поперек палубы, не выпуская из своих объятий.
Я увидел, как Жемчужинка знаками приказывает мне остаться, а сама с проворством маленькой рыбки устремляется к кораблю, становится всё меньше и меньше, почти неразличима на фоне гниющего гиганта; затем ныряет в пугающую темноту его нутра.
Я ждал. Честно прождал её, болтаясь в воде и вглядываясь в пробоину, пока не начали обманывать глаза, пока не понял, что пройдёт ещё час, и в волшебном костюме закончится воздух. Тогда попробовал последовать за ней, но, не успев сделать ни взмаха, увидел, как заворочалось что-то большое, лежавшее за кораблём. Приняв Флангария Корра, подводное чудище, за морскую гору, а щупальца его за стволы упавших на судно деревьев, я окаменел от страха и горячо возблагодарил Шеару за то, что не отправился за Жемчужинкой сразу, ибо глубинный ужас пробуждался ото сна.
Оставаться там было теперь опасно.

***

Сегодня шторм – время, когда морские волны тревожатся и не могут удержать всех, обретших покой и вечное забвение под водой. Сегодня я долго не ложусь спать, слышу, как с бока на бок ворочается несчастный Сугор, а те немногие, кто остались и получили разрешение заночевать возле печи в кухне, смолкают, засыпая.
Кажется, будто весь мир состоит из отчаянного метания непогоды, вспышек драконьего пламени за облаками, морских валов и громовых раскатов. Кажется, но это не так.
Если я напрягаю слух, то мерещится детский голос с улицы и неразборчивая женская речь, которую не может заглушить стихия.
Быть может, если сейчас я отложу листы и догоню Жемчужинку под зазывания взбесившегося ветра, то смогу наконец-то задать ей вопрос, теперь не дающий уснуть.
«Так что же, – спрошу у женщины, обнимающей немного подросшего приёмного сына, который так долго приходил к ней по ночам, – теперь ты не станешь жить одной памятью о прошлом?»
«Нет, – ответит она непривычным, красивым и звонким голосом, который совсем не коверкает по-прежнему  не снятый подводный костюм. – Ведь смерть лишает нас сожалений».
Я ещё раз посмотрел на стопку, вместившую в себя историю целой жизни, а потом тихонько, чтобы не разбудить Сугора, затворил за собой дверь.