Капитан Даниэль был до бесстыдства молод, чтобы командовать своими людьми. Он чувствовал это сам, видел в их покровительственной, чуть снисходительной манере подчиняться, а потому испытывал огромнейшую неловкость и приказов отдавать не мог. Горло перехватывало, пугался и краснел перед ними, как нашкодивший мальчишка. Авторитет его от этого не становился выше, и приходилось мириться с беззлобными насмешками двух бывалых солдат. Хуже всего — немыми. Ведь кто станет поднимать на смех своего капитана?
Капитан Даниэль вообще слишком зелёным был, не прострелянным, чтобы получить такое внезапное назначение. Но когда был перебит целый патруль матёрых чародеев, именно Даниэль смог поймать какого-то важного преступника, опаснейшего хаирского налётчика. Обессиленный, безумно усталый, тот сдался мальчишке, а власти, услышав не то имя из тех уст, поспешили облагодетельствовать героя. Вчерашний дозорный получил капитанское звание, отличнейшие доспехи. Но куда невероятнее ему казалась уж совсем несусветная роскошь — красавица-шанкара, намедни «изъятая» у какого-то Вершителя Зла, посаженного в тюремные казематы.
Впрочем, огромная чёрная кошка не стала свидетельством его отваги – её, шипевшую и рычавшую на чужаков, пришлось вести в поводу. Присутствие разъярённой хищницы пугало и без того беспокойного капитанского тувра; Даниэль, честно говоря, надеялся, что она перегрызёт поводок и когда-нибудь убежит.
Солнце клонилось в объятия вечерних теней, когда маленький отряд въехал в одну из бесчисленных разграбленных огрийских деревень. Подобных полно в Тихой степи — с десяток домов, отощавшая скотина и молчаливые люди. Дети такие бледные, словно сам бог Проклятых оставил печать поцелуя на их лбах, сморщенных складкой недетской думы. Тут живут, ожидая набегов магмар, степных пожаров или иной тяжкой горести: готовы сняться с места в любой момент, но рано или поздно всегда приходят к родному пепелищу и заново строят пропавший быт.
Даниэлю было стыдно перед людьми. Обычно те с тревогой, со страхом смотрели на верховых. Не защиты ждали — подставы. А слов, которыми можно было бы успокоить и расположить к себе людей вот уже третьего за четыре дня поселения, он не знал.
Только вздрогнул при виде тощего деревца и заново отстроенных домов — другим помнил это место когда-то…
Люди сходились к околице — мрачные, загорелые; глядели исподлобья и раздражёнными окриками гнали прочь детей и пугливых жён. А те становились в сторонке, у перекошенных пастей бедных лачуг, и смотрели на чужаков, на своих мужчин, на рычавшую чёрную кошку и совсем молодого капитанчика. Спокойно, отчуждённо даже, словно бы их мало касался приезд гостей — что это значит, решать мужчинам.
В который раз Даниэль подумал, что степная глухомань похожа на столичные предместья не больше, чем Хаир на Огрий. И дело не в месте — в людях… Но за селением простиралась бескрайняя, жарким зноем дышавшая степь. Пройдут несколько долгих часов, пока она начнёт остывать от дневного зноя; с небосвода обрушится войско лиловых, размытых и мягких теней. Темень навалится со всех сторон, как подкравшийся враг, и ночевать придётся в открытом поле. Гадай, сколько до следующей деревеньки ехать! Может, совсем никого в ней нет…
– Заночуем здесь, — неохотно и глухо выдавил он из себя, вперив взгляд в строй набычившихся поселян. — Даже если они… — не хотелось ему продолжать! — будут против.
Халан — рослый и краснощекий десятник, разжалованный за пьянство и дебош в трактире. Он стер ладонью пыль с пучка рыжеватых усов, качнул рано полысевшей головой, но смолчал. Мысль озвучил его брат, Роддар — худой, поджарый и меднолицый ловкач с копной смоляных волос. Осадив эллана, усмехнулся нервно да хмыкнул:
– Уж лучше в поле, чем вот так… Странные они, злые. От меча толку мало, если дрынов штук двадцать. Досюда, кажется, ни один патруль ещё не добирался, а?
Неуверенность почудилась капитану в последних словах.
Даниэль стиснул зубы и стукнул тувра пятками, подъехал вплотную к строю, перекрывшему им дорогу. Нет уж, командир здесь он. Можно договориться. Только бы достучаться до этих местных. Как надоела ему Тихая степь! Куда не приедешь, одно и то же!
Мужчины — больше старики, молодых же совсем нет — молчали, и начинать пришлось ему. Постаравшись нагнать в тон побольше решительной стали, он взглянул в бесцветные глаза того, кто стоял впереди. Лет за сорок, костлявый, как сама нежить. Руки (почему-то именно руки привлекли внимание капитана, но человек тотчас сжал кулаки и пришлось смотреть в лицо) тонкие, с длинными пальцами. Нос прямой, брови вразлёт, острая челюсть. У капитана холодок пробежал по коже, но разыскиваемый чудился ему в каждом встречном. Собственный голос звучал как стон:
— Мы ищем ночлег. И человека. Беглого. Из Чиньона.
Ни тени эмоций на равнодушных лицах. Тогда пришлось говорить им то, что берёг, как последнюю медь. Весть, от которой хотел защитить здешний люд, не тревожа воздух словами попусту:
— Этот человек, — сталь сама появлялась в голосе, когда вспоминал накрытые светлой холстиной тела, бесконечную бойню, тысячи убитых и одного спасённого, — отравил реку Зарат в столице восемь лет тому назад. Превращал людей в живых мертвецов. Он сбежал в Чиньон, но теперь ушёл оттуда, пересёк границу и идёт сейчас через вашу степь…
Но словно ничего, совсем ничего вслух не сказано: стояли мужчины, глядели на них женщины, блестели глаза ребят да ветер скрипел где-то приоткрытой дверью. Тени ползли из-под горячих камней, собирались в лужицы под стенами косых домов и там дожидались заката; небо горело алым. Нервно стриг ушами усталый тувр, затихла гневливая кошка, но глаза человека впереди по-прежнему не выражали ничего. Предчувствие беды кольнуло его в самое сердце, однако бояться нечего: им бы кров найти. Пять патрулей обходят Тихую степь. Некроманта нигде не примут.
И покоя-то не давали руки. Тонкие, ладные, не убитые грубой работой. Но мысль эта копошилась на дне сознания, подавляемая глухой яростью: как могут стоять, молчать? Будь их не трое, а тридцать — вот тогда бы не упрямились эти пахари, впустили и накормили, дали бы обыскать каждый дом и ещё припасов из погребка наскребли дорогим гостям!
— Послушайте… Нам нужен, — произнёс он, наконец, без всяких приказных ноток и, повинуясь внезапному порыву, спешился, снял с мокрой головы раскалённый шлем, — этот человек. А лучше были бы пара постелей или стог.
Даниэль сам не понял, что надоумило его слезть и показать лицо, но видел, как вытянула шею и привстала на носочки какая-то женщина, силясь его рассмотреть. Лица её он не видел отсюда, но улыбнулся людям. Улыбка вышла усталой, вымученной. Тут даже притворяться не пришлось. Спешились остальные, а Роддар закинул на плечо тощий мешок: пусть мало, но хлеб у них ещё есть…
Селяне увидели в нём не грубую силу, не равнодушие глаз в тёмных прорезях шлема, а измотанного долгой дорогой мальчишку. Такого же, как их сыновья, пережёванные и проглоченные войной. Словно дрогнуло что-то на чужом лице, когда человек с удивительно красивыми, так удивившими Даниэля руками, кивнул им. Потеплели черты, смягчились. Но глаза молчали, ледок не растаял во взгляде.
Только позже, когда пили они поданную в одном из домов стылую воду (прямо из погребка!) что-то новое появлялось в бесцветном взоре. Халан припал к ней жадно, будто такой вкусной вовек не пробовал. Вот что творит с путником жаркий день! Плошка была одна, а посвежевший Роддар перешучивался с хозяйкой и сокрушался, что-де степь эта проклятая хуже злой тещи — убить не убьёт, но измучае-е-ет… А Даниэль чувствовал на себе этот тёплый, словно отцовский взгляд и понять не мог, видел ли человека прежде. Дурное предчувствие шевелилось внутри, когда вспоминал он руки. Не пахаря, не крестьянина… Но уж тем паче не такие должны быть у Чернокнижника из Чиньона. Несколько долгих лет в горах без людей и помощников, а тут будто у богача!
Потом он услышал рык со двора и вспомнил про проклятую кошку. Извинился перед хозяйкой, протянувшей ему ледяную воду. Та даже не вздрогнула от воя шанкары. Взял, но в последний момент женщина глянула через плечо ему, испугалась и схватила плошку опять. Расплескали. Даниэль оглянулся, наткнулся на яростный, что-то ей запрещавший взгляд того человека, и ничего не понял. Рык повторился, оглянулся кое-кто из людей, и мужчина велел гостю сначала остудить пыл своей шанкары, а потом уже пить самому. Про кошку, про награду свою, запертую в сарае, Даниэль почти позабыл. Бесновалась она, едва въехали в деревеньку, как лютый валдагор — едва сдюжил.
Только жаль, не успел до неё дойти.
Он даже не спросил себя, почему стало так тихо, и стоял уже на порожке, когда настиг плеск опрокинутого ведра.
Халан отступал, и Даниэль не сразу понял, почему тот схватился за меч, сжал рукоять и силился выхватить оружие прямо здесь, в тесноте деревенской лачуги. Капитан окликнул испуганно, предупреждающе, и сам поразился навалившейся тишине.
Молчал Халан, снова делая шаткий, нетвёрдый шаг назад. Молчали селяне и только смотрели на пришлых со странным, обжигающим равнодушием. Молчал и Роддар, тяжело опёршийся на стол двумя руками, навалившийся на него всем весом. А у ног его –ведро, и зеленеющая на глазах вода подбирается к сапогам отходящего брата. Уже потом, через мгновение Даниэля нагнала вонь, какой смердит задохнувшийся водоём, к горлу подкатила тошнота, а к сердцу — липкий, нечеловеческий страх: так пахла вода проклятущей Зарат в те жуткие дни расправы.
…Они превращались в мертвецов у него на глазах, и это было чудовищной пародией на новое рождение, местью за всех убитых и повешенных заговорщиков. Сначала изменился Роддар: смерть пришла изнутри, попадала в тело с каждым выпитым до того глотком. Роддар сорвался на крик, рухнул на земляной пол и катался по нему, схватившись за живот, а потом перестал кричать. Но ещё боролся за жизнь безнадёжно, силясь ногтями выцарапать эту дрянь из груди, из горла, да так и затих совсем. Брат ненадолго пережил брата, а руку Даниэля, облитую той водой, жгло ледяным огнём. Но ни пузырящуюся, словно бы от ожогов, кожу, ни сползающую с кости плоть он не видел, даже боль запоздала на пару минут. К его спутникам она тоже пришла не сразу.
Он ещё видел, как беглый из Чиньона сказал мертвецам подняться и Роддар с Халланом встали на ноги, словно куклы. Как лица, ощеренные криком, теряли краски, но сохраняли безумный оскал, как темнела их мёртвая плоть.
Только потом Чернокнижник — тот самый: нос прямой, брови вразлёт, лишь в глазах не гнев, а стылая хмарь, на губах улыбка! — указал на него. Вот тогда навалилась боль, будто тупым ножом ему отрезали запястье. А за болью сквозь игольное ушко потемневшего и сузившегося мира пришла другая. Колкая и быстрая, она ужалила со спины под сердце. И только за этой, второй, подоспел вдруг спасительный мрак.
II. Спасительная вода
Четыре месяца спустя.
В ноябре.
Мотив мне жарко шептал костёр,
Еловой ветвью писал рассказ –
Людской, без надежды взгляд
Остёр, как копья потухших фраз:
Доспех проломлен да рог молчит,
И где-то рядом всё бродит боль…
Певец трогал струны неумело, как деревенский костоправ дерёт больные зубы. Голос его, рычащий и сиплый, не способен был брать нужные ноты, а потому существовал будто бы отдельно даже от насквозь фальшивого аккомпанемента.
Я только выше свой поднял щит.
Сегодня пламя – и то дрожит…
Так оно, впрочем, и было. Руки слушались одного приказа, растянутый мёртвой улыбкой рот разевался согласно другому, но главного – общности единого существа, – мертвечина была лишена.
Патрульный рухнул, корёжа рот,
А вот затих и как будто спит…
Страшно текла мёртвая песня по Тихой степи, трепетал и пугливо ёжился от неё костёр. Только такие же безвольные существа, как сам менестрель, могли вынести жуткий рык. Но унылый простор, одевшийся в подвенечное серебро первой вьюги, не сулил никаких забав. Потому те, кто оказался в кордоне, грелись у костра и слушали дохленький мотивчик: ну какой ещё толк от пойманного зомби? Благо, что чародей в отряде есть: как заскучал, так начал веселить народ. Плясать эту тварь заставил, девизы кланов читать с устало поникших стягов, а теперь вот лютню отыскали…
Всё шло неплохо, пока внимание чародея не привлекло свечение магического контура, едва различимое за стеной падающего снега. Он дал знак, люди похватали оружие, а зомби сбился и снова, как заведённый, повторил про дрожащее пламя и поднятый щит. Но никто не обращал на него внимания: все взгляды привлёк человек, вышедший из густой бело-серой ночи.
Маг, самый молодой в отряде, даже глазам своим не поверил, когда пришлый откинул капюшон плаща левой рукой, затянутой в толстую перчатку, и оказался его давим-давним другом.
– Даниэль! – удивлённый возглас и по-братски крепкое объятие, казалось, смутили и обескуражили путника.
Остальные в смятении смотрели, как названный Даниэлем – светловолосый, светлоглазый и одетый не по-зимнему, медлит пару секунд и, наконец, отвечает чародею тем же. Внимательный, радостный взгляд мага и всеобщее внимание смущали его, заставляли не глядеть прямо, растерянно молчать. Он даже по имени своего друга не назвал, но кому до того есть дело? Замерз как, поглядите-ка! Эх ты, солдат, кто по степи так ходит!
Сегодня пламя – и то дрожит…
Даниэль стряхивал с воротника снег, а его уже вели к костру, усадили, как дорогого гостя и покоя не давали расспросами: от кого? Только когда он промолчал и мотнул головой, догадались спросить бумаги. Дал.
Когда-то ведь у него были такие бумаги.
Посмотрели – в порядке, в столице самим Дамирусом все разрешения справлены, капитанский ранг присвоен! Только одно затруднение выходило: по бумагам трое, по факту один. Даниэль лишь махнул рукой, когда о них спросили: на зомби и в землю. Левой.
Взгляд его метнулся по смазанным и одинаковым человеческим лицам, по снежной круговерти и алым искрам, летевшим в небо. К жуткому певцу. К зомби с пустыми глазами и полной грудиной гноя, сочившегося из старой-престарой раны. В стороне от людей посадили, чтобы ветер сносил в сторону дикую вонь. И поёшь, и пляшешь, и ржут над тобой как кони.
Я только выше свой поднял щит…
Ни одного из живых, захваченных на его земле, Человек из Чиньона не превращал в постыдное посмешище. Тем паче тех, кто рождён с изъяном, поводом для злого смеха. Зрелище было дико, в новинку, невольно притягивало взгляд и заставляло вслушиваться в повторяющуюся песню. И вздрагивать от забытого давно отвращения… к людям.
Далека от замысла Человека была вода из реки Зарат, несовершенна. Он мудр, велик, справедлив бесконечно и жаждал лишить живых злобы, жадности, всех порочных страстей, наполнить умы тем, что считал для них лучшей долей. Они сами превратили чужую ошибку в бойню. Хуже того: над проигравшими смеялись так весело и жестоко…
Сегодня пламя – и то дрожит…
Позднее вспоминали частенько, как Даниэль вдруг поднялся, левой рукой выхватил тонкий клинок из ножен и шагнул к поющему мертвецу. Ни решимости такой, ни гнева не видели в глазах капитана те, кто знал его прежде. Подойдя к зомби почти вплотную, он выбил лютню из мёртвых рук и со злостью швырнул в огонь. А тело… Мертвяк всё пел, и пальцы его дёргались механически, движимые чужим приказом.
Секунду, не дольше, Даниэль смотрел на это, сжав зубы так, что меловой бледностью залило скулы; прерывисто втянул в себя воздух и отвернулся.
А потом голову мертвяку снёс. Вот просто взял и как травинку срубил. Одним ударом. Неловко схватил меч правой, наклонился, сгреб за волосы голову, катившуюся, как набитый песком мяч, ещё разевавшую рот, и бросил прямо в костер.
Я только выше свой по…
Каждому ночью чудилась потом эта песня в угрюмой и молчаливой тишине степи, в тихом шепоте валившегося снега и тонком завывании метели. Даниэль только спросил, надёжна ли дорога до переправы в Грандфорт и двадцати минут с ними не просидел. Взбешён был – страшно посмотреть. Так и отпустили, не простившись, не расспросив, не узнав даже, что за настроения сейчас в столице.
Это потом стали гадать, почему же он, левшой никогда не бывший, правой-то почти ничего не брал. И правда ли, что побледнел именно у костра? Вот Тарк божился, что всё время казался ему гость белее свежего снега и в глазах его что-то затаённое, чуждое мелькало. Но Тарк – пустобрёх известный.
А в столицу всё-таки написали и следы начали искать, но быстро их замело метелью.
***
Конечно, он не собирался идти к переправе. Замок – обитель чужого волшебства, бьющей через край жизни и опасности, пахнущей свежей кровью. Туда нельзя: опытные маги насквозь видят таких, как он. Это с тем, оставшимся позади, несказанно повезло.
Следы заметала метель. То играла с ним, как развеселившийся тигрёнок, то злилась, рыкала, скалилась и швырялась в незащищённое лицо колючим крошевом. Даже если спохватятся люди, то не найдут, не разглядят под свежим снегом его пути! Не петь ему так… у костра. Не холод и не страх, а что-то иное заставило содрогнуться и убить подобного себе – презрение, жалось и мучительный, до слёз жгучий стыд за самого себя. За то, что сам был таким, как эти люди. Когда-то. Так давно, что уже не упомнишь… Но ведь был же, да?
Ноги несли вперёд, а лютый холод скалился озверевшим волком и выл на тысячи голосов. Идти становилось труднее, и Даниэль чувствовал, что людей эта ледяная пустошь донимала не так, как его. Не схватывала ледком тело, не оседала наледью на ресницах, не просила остаться здесь, отдохнуть, посидеть: ведь помнишь же, что такое усталость… Теперь становилось ясно, почему руки мертвеца едва-едва слушались колдовской воли: холод был намного страшнее живых.
Чародеи вновь укрывали мир Фэо безобразной погребальной белизной и верили, что смогут хотя бы природным катаклизмом удержать мертвецов в стороне от людских селений.
Однако ноги несли вперёд и самое страшное – первое дыханье зимних холодов – выбивалось из сил, тявкало вслед, силилось настичь и безнадёжно отставало. Когда к полудню следующего дня Даниэль разглядел вдалеке очертания кургана, знакомого по мутной и неразборчивой прошлой жизни, от той жуткой вьюги не было и следа. Молочно-белая стена заслоняла горизонт за его спиной, но больше не могла причинить вреда.
Если бы не жар того ночного костра, остался бы путник в степи.
Трудно и долго вилась его дорога. Изорванной лентой вела вперёд, путала карты отходившими во все стороны волокнами-тропинками, обрывалась без предупреждения и выныривала из темноты. Неделя? Да, неделя. Перевалить через кряж Кайр, подпиравший земли его «короля», пройти по замшелым камням древнего ущелья и передать посланье мёртвым стражам, а после едва унести ноги от их быстрокрылых стрел. Вынырнуть из Шуарской чащи в стороне от поместья Уирголд, переправиться через реку в безлюдном месте, выбраться в Тихую степь и вперёд, сквозь безнадёжно знакомый, но неузнаваемый край.
Каждая миля пути хранила следы существования людей: дымок далёкого жилья, порубленные деревья, застывшая злоба во взгляде стражей Андорвэн, костры патрулей и, наконец, первый кордон. Теперь Даниэль обходил их стороной, был настороже. Ведь своими глазами увидел, что делают люди с подобными ему. Всей разницы между ним и тем певцом – не вода Зарат помогла перерождению, а удар заговорённым кинжалом. Так говорил Человек из Чиньона, отпуская в невероятную даль, и заклинал беречь то, что доверил – склянку с мёртвой водой. Она по-прежнему оставалась единственным способом превращения, которого люди не могли избежать. Не будешь же каждого бить ножом…
Поэтому в душе Даниэля, не выгоревшего изнутри дотла, как многие-многие другие, вода Зарат порождала неведомый прежде трепет. Так люди дрожат, держа в руках золотые чешуйки, что кладут к подножию золотого трона своей богини. Настанет час, когда чуть тёплое, искрящееся под солнцем злато принесёт их миру спасение от ненасытной пасти Хаоса. Это ещё не жизнь, но обещание другой, лучшей. Так и вода Зарат, спрятанная в складках его одежды – обещание новой, очищенной от страстей, настоящей жизни, которую получат обращённые после.
И только потом внутри поднималась чёрная буря сомнений: место, куда вела его дорога, ничего не могло им дать.
***
Идя сквозь топь, Даниэль вспоминал их «королевство»: те земли, что Человек из Чиньона сумел отбить у людей. Плохими были владения, дурную скрывали мощь: в почве покоились останки, негодные для затянувшейся войны. А древние развалины на самом краю пугали даже некроманта и подходить к ним было строжайше запрещено.
Но мир иной, внешний, в тысячи раз страшнее – так говорил Человек. Там кипела грязная, проклятая и проданная Мёртвому Богу жизнь. Даниэль слушал неизвестные, но звучавшие так знакомо слова, с равнодушием камня, а сам пытался вспомнить хоть что-то, кроме неясной мути затянувшегося сна.
Впервые он покидал мёртвый край и каждый шаг, каждый взгляд на притихший мир отдавался в сердце неясной болью: словно спит, будто видел всё это когда-то и теперь нужно только проснуться…
Человек говорил, что удар кинжалом не убивал, а перерождал. Иначе, чем вода Зарат. Иначе, чем тех, кого отправляли воевать: Даниэль и подобные ему ещё помнил, как ведут себя люди, годился для поручений и вылазок. Но такими становились не все, кто возвращался в мир. Некоторым ничего не оставляли «милосердные» боги: источающими зловоние грудами тухлятины валялись мертвецы на выпотрошенных могилах. Единственный живой, маг из Чиньона целыми днями ходил меж ними, поил водой из Зарат и бессильно сжимал кулаки: не такими, он хотел сделать людей: пусть подчинёнными чужой воле, но способными продолжать обычную для них жизнь! Только забывшими о низости и хищничестве. Не так должны вести себя люди, забывшие всю страсть к войне, не так!
«Страсть к войне» была ещё одним образом, ускользавшим от понимания. Часто твердил о ней Чернокнижник. Да как! Но никто, даже Даниэль, не мог его понять. Ведь в землях Человека не было ни страстей, ни войн; над каждым стоял он. Вода, протянутая его рукой, на время возвращала мёртвым созданиям силы: они вставали, держась за испещрённые следами времени надгробия, впивались в мастера мутными, слепыми взглядами и могли торчать так долго, целыми днями, пока волшебная мощь Зарат не покидала смердящую плоть.
Тёмен был лик Человека, беспокойно сжимались и разжимались кулаки, хмурились брови и то хищное, что было в его очах, загоралось позорным гневом: чародей отворачивался от своих созданий, скрипел зубами и расчерчивал воздух ребром ладони – туда, к О’Дельвайсу. Судорога схватывала тела мертвецов; шатаясь, медленно брели они к туманной гряде белых башен. И если пролегал этот путь по селеньям, чудом ещё не опустелым, то в колодцы лилась вся отравленная вода; порой им отосланные во гневе возвращались назад, ведя ревущих детей или выбившихся из сил взрослых. Раненные, ослабшие, доведённые почти до смерти страхом, лишениями и борьбой, те получали удар кинжалом, благостное рождение от Его собственных рук. Иногда она становились правильными, но всё чаще следовал новый росчерк бледной рукой: «На О‘Дельвайс!»
А Даниэль тёр правую руку – обезображенную, разъеденную водой, словно страшным токсином, горевшую в такие минуты далёким эхом той первой боли, – и силился вспомнить хоть что-то. Понять, осознать, ответить самому себе на несколько вопросов. Например, почему детей Чернокнижник не шлёт к стенам, даже если перерождение проходило неверно. Или кто та мёртвая и дитя, которым воду даёт каждое утро, после чего долго сидит рядом, силится высмотреть что-то в чужом, отрешённом взгляде… Каждый раз, когда некромант вставал и отходил от них к другим, становилось воистину страшно. Будто и сам Человек не знал, чего не хватало его созданиям.
Однажды, забывшись совсем, Чиньонский беглец сорвался на крик и в кровь разбил руку о каменное надгробие их могилы. Выл, как воют одичавшие псы, запертые в тесноте клетки, окружённые охочей до зрелищ и пыток толпой – безнадёжно, страшно, захлёбываясь глухим плачем.
Вот тогда Даниэль впервые вырвался из сетей своего кошмара. Руку рвануло болью. Вокруг на землю валились мертвецы, словно отчаяние мастера отнимало силы у его созданий. Только те, кто был ранен кинжалом, в ком теплилась заснувшая жизнь, устояли и глядели вокруг со страхом, словно в один миг очнулись от долгого кошмара.
Могилы молчали, не двигались мертвецы. Взгляд ли этой женщины прежде, сохранённый памятью, пыткой был нестерпимой? Или слепота и безмолвное равнодушие обитателей старых могил – кошмаром, который довёл бы до безумия любого?
Но просветление длилось не дольше горения щепки, пока не очнулся маг. И снова бесконечный, бескрайний сон… После того случая он чаще говорил вслух, смеялся злобно и тихо, качал головой и через миг прятал лицо в ладонях, повторял без конца, что хватит. А чего, для кого, доколе – всё обрывалось смехом и взглядом в сторону тех двоих.
***
Вода из Зарат даже спустя годы страшного изгнания не оживляла мёртвых. Об этом мечталось ему в горах, когда закат багрянцем крови подкрашивал зубья скал, но явь оказалась страшнее. Годы, годы трудов впустую: чтобы вдохнуть подобие жизни, заставить встать на ноги тех, кого когда-то давно горячо любил… и наткнуться на мёртвый взгляд.
Сожмёшь дорогие их руки, окликнешь по имени – тишина, и чудится в мёртвых глазах тоска, чужая и непонятная ходящим по земле. До них не докричишься. Сколько ни пои своей мёртвой водой, только удержишь подле себя, привяжешь к этому миру колдовством. Но во всяком недолгом сне живые станут твердить: «Пусти!»
Он всего лишь хотел вернуть тех, кого потерял в жерновах войны. Потом, когда вдохнул в мёртвое слабую жизнь, за что изгнан был из родного дома, мечтал о логове, о надёжном месте, куда не придут поселяне с очищающим огнём. Спустя долгие и страшные месяцы бегства понял, что во всём свете не сыщет себе убежища, но может его создать. Ведь день, когда все люди утратят ненависть, станет днём избавления: не станут выискивать тех, кого ненавидят сейчас из страха. Не бросятся на тебя с вилами, если не сочтут врагом.
Тогда и только тогда он повернулся лицом к гонителям своим – людям, и отдал последнюю воду великой Зарат, свою величайшую тайну и сокровище. Даже не воду – так, жалкие капли, собранные с битых осколков обожжёнными, непослушными руками. Задыхаясь от боли, шепча не молитвы, но проклятия, замирая от тщетной надежды на чудо. Дорого стоил тот путь: только мальчишеская жалость спасла от верной смерти.
Отдал, глядя в прорези шлема, и в кровь искусанные губы шептали: «Не предай же меня, Изувер…».
Потом забрал эту воду, когда вернул себе силы, оставив Вершителю немало. Они боролись за одно… до поры. Изуверу желанно было могущество Зарат, но даже во сне не мог увидеть Чернокнижник такую глупость: чтоб великое таинство превращения обратить на ненавистных соперников, на обитателей Братства, на Уирголд? Вершитель, за восемь мучительных лет обмана добившийся доверия целителей и воинов Поместья, подлил её Доброхоту и только ошибка верного служки спасла того от верной гибели.
Годы трудов его – всё впустую. Обращённых Чернокнижником Братство, изучившее проклятую воду, предавало земле, перерождённым возвращало память. Капкан людского гнева уже не давал дышать.
Даже боги не оживляют мертвецов, и с каждым днём безумие подбиралось к нему всё ближе. Война, виновница всех его бед – война! Если бы удалось изменить всех разом, если б не искали его и дорогих ему по всему Фэо, если б сдержал свою ненависть Изувер…
Однажды могущество, данное Богом Мёртвых и Проклятых, начало иссякать: кинжал перерождал всё реже, убивал всё чаще и близился час падения. Люди рубили мёртвых, предавшее божество простирало к ним хладные руки. Лишь леденящий смех слышался беглецу у алтаря.
Всё было кончено и оставалось пить горечь поражения, как пили люди воду Зарат. Захлёбываться ею, давиться безумным смехом и верить, что тот, кто отослан им прочь, дойдёт до проклятых болот. Как знать, однажды он смерть обманул. Может, и в этот раз повезёт? Сохранить бы, спрятать хоть пару капель воды из Зарат, чтобы было, к чему вернуться…
***
Даниэль даже не чувствовал – знал, что погоня пойдёт по следу. Понял ли что-то дозорный маг, написал ли своим в столицу, но люди рванут за ним по степи, едва лишь отыщут след. Земля, укрытая этим проклятым снегом, выдаст его с потрохами; их белогрудые псы оскалят жёлтые ожерелья зубов и затрепещут от страха, ярости, злобы. А хозяева – те спокойны до безумия, покорены ледяной яростью: тварь обманула всех!
Быстрее. Выше щит, менестрель, быстрее! Поспешай, не то петь у дрожащего костерка!
Он ещё верил. Отчаянно верил, будто сумеет уйти, а Чернокнижник – не проиграть. До последнего: пока не посыпало мелкое крошево вьюги, а тонкие стебельки трав не начали белеть прямо у него на глазах. Топкая почва, раньше пружинившая под ногами, твердела и скалилась осколками тоненького ледка.
Наконец, топкая тропка вывела его к тому, что совсем не ждёшь отыскать в болоте – к перевёрнутой, укрытой первым снежком корзинке с замёрзшим дитём внутри. Будь он человеком, останься хоть капелька чувств и эмоций, пожалел бы беззлобное дитя, похоронил по-божески.
Но пришлый вытащил зубами деревянную пробку и вылил в бочажок всю отданную ему воду Зарат. Чтобы было куда вернуться. Уходя, помешкал, обернулся. Присел подле корзины, тратя драгоценное время на глупую блажь, накрыл ладонью припорошённый белым детский лик, смахнул корочку наледи с губ и ресниц ребёнка...
***
В декабре.
С каждой пройденной милей поступь шанкары становилась мягче, ровнее. Зверюга была облезлой и тощей, как старая кошка, почти одичавшей. Не без труда подманил Даниэль смутно знакомого зверя и успокоил… Там, в самом начале шпыняемой ветром степи, они заключили нечто сродни договора. Даниэль оплатил свою часть сполна – дал ей мяса. Кошка рвала плату, глотала кусками и яростно рыкала даже на собственную тень.
Потом шли по изувеченной равнине, и лапы зверя подгибались под тяжестью набитого брюха. От смрада разложения было не продохнуть и в бесконечную череду сливалось всё: серое пепелище трав, скорченные мертвецы, закопчённые латы. Чёрные трупы, серая почва да красное небо – закат разгорался с яростью.
Когда на землю упала мгла и ярким осталось лишь небо, зловоние угасшего пламени уступило место вони иной – тухлятине. И здесь появились лица – обескровлено-серые, кривящиеся от крика, боли и страха; сонно трепыхались на ветру рваные стяги и блекло сверкала под ногами сталь, оплетённая жухло-багряной травой.
Здесь схватились врукопашную, сталь крушила хребты и черепа, над полем взлетали вопли, а падали калёные стрелы. Это потом уже люди дрогнули, дёрнулись и побежали – когда вспыхнула, словно свечка, запоздалая ловушка чародеев и огненный вал полетел по чужим рядам…
А тем, кто шли, умирать знакомо. Не страшно. И даже боль ощущал не каждый. Но крики летели быстрее стрел, и многое бы он отдал сейчас, чтобы забыть всё, о чём говорили люди. Не понимать ничего, не помнить отрывки забытья, длившегося погода, не чувствовать душный и страшный жар, а идти вперёд, вперёд, до конца… И просто упасть, когда нечему станет идти. Тогда бы всё завершилось раньше.
Равнина тянулась бесконечно. Как площадная девка бесстыдно оголяет себя, заманивая в темень переулка, недавняя бойня спешила открыть ему всё самое мерзкое и страшное, что озаботилась сохранить со времени последней схватки Человека из Чиньона.
Это знакомо. Почти не больно. Только горько, страшно становится за людей. Так он недавно вернулся домой: приехал из Уирголда счастливый, не способный пресытиться возвращённой жизнью, шагнул за частокол, не слыша мычания скотины и кудахтанья глупых кур, не чувствуя запаха жилья. А потом оказалось, что тремя неделями до того повздорили три сильных клана и под корень вырезали там всех: у главы сестра жила в соседнем от всей его семьи дворе.
И выл, как побитая всеми собака, кидался из дома в дом, из погреба к чердакам – только мёртвых находили глаза. И понял тогда, что было той самой «страстью к войне». Даниэль вспоминал каждое слово проигравшего с пугавшей его самого решимостью. Наконец, собрал по домам уцелевшие припасы и оставил далеко позади свой разграбленный дом.
Это был далёкий путь: пройти по замшелым камням древнего ущелья и передать посланье мёртвым стражам, а после говорить с их королевой и самим Мёртвым Божеством. Взять у него кинжал – тот самый.
Вынырнуть из Шуарской чащи в стороне от поместья Уирголд, переправиться через реку в безлюдном месте, добраться до Тихой степи и вперёд, сквозь безнадёжно знакомый – до боли в покалеченной руке, до слёз и шепотом бросаемых проклятий – край.
Уже глубокой ночью он оставил позади поле битвы, где воины Братства настигли последних отступавших созданий Чиньонского беглеца. Сняли кордон, отпустили по домам патрули, молчала заснувшая степь.
Кошка больше не скалилась, чуя спящую мощь в ноже, что держал Даниэль изувеченной правой рукой.
…Что-то проснулось тогда… живое. Даниэль всё-таки похоронил дитя, как мог: отдал непроглядно-тёмной болотной жиже, мёртвой и страшной глубине, чтобы не досталось брошенное дитя птицам или другим никудышным тварям. Но не осталось в мире почти никого, кто помнит о том теперь. Не ходят люди той страшной тропкой.
Декабрь ступал по Фэо, но запаздывали вьюги и холода. Дорога стелилась лёгкая, а впереди был год. Целый год, чтобы освоить чужое искусство и – как знать! – помочь позабыть эту страсть к войне…
